12 февраля 1938. Суббота
Наклейки говорят сами за себя. Корректировать нет охоты. К Бунакову вчера, конечно, не пошла. Книжку решила не издавать[458]. Не кто иной, как Юрий, меня в этом окончательно убедил. Говорит, очень уж жалостливо. А жалость возбуждать я не хочу.
19 февраля 1938. Суббота
В прошлую субботу я была в Opera-Comique, слушала «Кармен»[459]. Во вторник я сидела у Примаков, знакомилась с Карашкой[460]. В понедельник я была с Юрием, Софой (Кнут) и ее сестрой в синема, смотрели сов<етский> фильм «Подруги»[461], к сожалению, во французской версии. Во вторник я была дома. Был, как всегда, генерал[462]. В среду ходила с Ниной Ивановной в Theatre Montparnasse на «Мадам Капет»[463]. Замечательно! В четверг ходила с Лилей в синема, смотрели «Les grandes illusions»[464]. Тоже очень неплохо. Когда он дойдет до нашего синема, пойду еще.
В четверг же в 2 часа ночи ходили с Юрием на Монпарнасе искать Карашку, чтоб передать ей, дуре, ключ от дома (Юрий подбросил ее Бунину[465] и ушел). А нас дома караулила Лиля. В пятницу сидели дома — я, Лиля и Нина Ивановна. Много смеялись, а потом так разболелась спина, что при малейшем движении вскрикивала. Всю ночь и полдня обжигалась «Thermogene»[466]. Помогло.
Сегодня Юрий читает в Assemblee[467], потянул с собой Карашку и Лилю. Нина Ивановна в последний момент не пошла — финансы! Я, конечно, и не собиралась идти, но с Юрием, тем не менее, успели на эту тему разругаться, почти до слез. Я вообще теперь плачу очень легко.
Я совсем больна. У меня все болит. Такой богатой недели у меня, конечно, никогда еще не было.
Сегодня поссорилась с Игорем — лодырь, да и упрям как осел. Я отобрала у него «billes»[468]. Притащил солдат, тычет мне в физиономию — лицо перекошенное.
— На, ешь! еще! Возьми и это! Ешь!
Отлупила его. Уходя, сказал, что из школы домой не вернется. Вернулся, действительно, поздно. А я стояла у окна и наблюдала за его отражением на стеклах бистро: долго ходил взад и вперед перед домом. Потом пропал. Пришла Лиля и отправилась его искать. Притащила. Долго искал тон. К вечеру все-таки пересилил себя — на урок к Нине Ивановне без особенного скандала пошел, ел за обедом хорошо и даже на скрипке поиграл (с этого-то все и началось). Когда ложился спать — помирились. Жалко мне его. Да и себя жалко.
2 марта 1938. Среда
Из-за глупого Нинкиного письма, в котором она пишет, что ее «тронула моя некоторая откровенность», и хоть Юрий ухитрился истолковать по-своему (ей-Богу, не помню, что я ей писала), и произошел у нас вчера в постели тот мучительный разговор, который опять вернул меня в далекое прошлое. Может быть, Юрий и прав, что мое чувство оказалось много глубже и серьезнее, чем я сама это предполагала. Во всяком случае, никакого «холодного презрения и гадливости» у меня к нему нет.
— Я не знаю, что ты думаешь, но думаешь ты об этом человеке часто. Он для тебя не умер, он для тебя все еще существует. Об этом говорят твои стихи. Это все понятно. Я тебя ни в чем не смогу упрекнуть. Не думай, что я ревную, совсем нет, но мне просто бывает это очень грустно. Бели я ошибаюсь, прости меня.
Ему очень хочется, чтобы я уверила его, что он ошибается. А я молчала. Не буду же я его обманывать! Не так уже много из того, что он говорил, я могла бы опровергнуть. Так мы и лежали молча, одинокие, отчужденные, и если не очень, то все-таки несчастные.
Неужели же навсегда эта тень (теперь уже только тень, ни в чем больше не виноватая) легла между нами? Навсегда над нашим счастьем и любовью будет стоять он — живой или мертвый?
30 марта 1938. Среда
Уже около месяца прошло со дня «анексии» Австрии, с того дня, когда впервые газета напугала меня до одури. С тех пор пошло: чтение газет от корки до корки, чтение всяких афиш и листовок, разговоры исключительно о политике (все остальное неинтересно) и напряженное ожидание чего-то. Да не «чего-то», а войны. Мировой катастрофы. Казалось, что война должна начаться вот-вот. Слава Богу, что еще не началась, напряженность пропала, а радость жизни еще не вернулась. Наоборот, после дней интенсивного чтения газет наступила реакция. И я опять дошла до какой-то черты, перейти которую у меня нет ни воли, ни силы.
Лично в моей жизни никаких радостей. Очень огорчает Игорь. Опять недавно делали радиоскопию легких, хоть доктор и успокаивает, что ничего серьезного. Определенно, вернее всего так: из всех детей, отправляемых в Швейцарию, — из худших случаев — Игорь один из лучших. Утешение не особенное. Легкие слабые, малокровные — таков диагноз В.М.Зернова. Плох он и в другом отношении: плохо учится, потерял всякий интерес к учению, интересуют его только «billes». Лодырь, да еще и врать стал. И жалко его очень, и не знаю, что с ним и делать. М<ожет> б<ыть>, во всем этом я сама и виновата. И когда это он из милого bebe[469] превратился в большого болвана? Но что сын у меня «не удался» — в этом, кажется, придется признаться.
5 апреля 1938. Вторник
Одна из важнейших мудростей жизни — уметь вовремя замолчать, вовремя уйти.
Я слишком болтлива. В каждом моем новом стихотворении Юрий умудряется найти какой-то повод, чтобы расстроиться или замрачнеть. Чтобы этого больше не было, нужно перестать писать стихи. Это я знаю. Не знаю только, хватит ли у меня на это воли. Вовремя уходить я тоже не умею. Этим я себя и погубила в памяти Бориса. От Юрия уйти нельзя — надо только уметь стушевываться. Кстати, я это все-таки умею. Кажется, я достаточно нетребовательна, и ни в чем ему не мешаю. Но сейчас я поняла одну вещь, в которой до сих пор несколько сомневалась. Поняла, что он гораздо лучше ездит на велосипеде один. Конечно, я его торможу. 15 марта мы ездили в Версаль. Было, как будто, хорошо. Но никогда я не слышала таких восторженных слов и не видела таких сияющих глаз, как после его одиночных прогулок.
Что следует делать — ясно.
16 июля 1938. Суббота
Странно: завтра будет неделя, как Юрий уехал, а я как будто даже совсем и не скучаю. Не больше, чем при нем, пожалуй, с той только разницей, что обычно я его по несколько раз в день жду, а тут вовсе и не жду.
«Лета не было в этом году».
С большим правом я бы должна была сказать это теперь. Для меня лета в этом году не будет. Во-первых, Юрию дали ваканс сейчас (и он не мог, или не хотел, перенести на сентябрь), а я сейчас занята в библиотеке, и Игорь еще не уехал. Во-вторых, у него болела нога, м<ожет> б<ыть>, последствия прошлогодних accident и падений; а в колене образовалась вода, распухла, лечил каким-то электричеством и т. д. О велосипеде нечего было и думать. Только перед самым отъездом на юг накачал шины и поехал на Gare de Lyon. Где он сейчас — понятия не имею.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});